Педагогические идеи в творениях старца Силуана Афонского

 

Афонский монах старец Силуан был величайшим подвижником 20 века, достигшим меры древних святых[1], к сонму которых он был причислен в 1987 году, спустя полвека после своей блаженной кончины. Его жизнь, исполненная глубокого смирения и простоты, почти лишена ярких эпизодов. Но оставленные им записки, изданные после смерти преподобного его учеником архимандритом Софронием (Сахаровым), свидетельствуют о редкой силе и совершенстве духа, запечатленного превосходящей возможности человеческого естества высотой боговедения. Эти писания не имеют строгого систематического характера[2], потому что их источником является не рассудочный дискурс, а свидетельство об опытно воспринятых богооткровенных истинах. «Святые от себя ничего не говорят, но лишь то, что дает им Дух»[3] – этот принцип святоотеческого богословствования всецело определяет характер творений преподобного Силуана, придавая им чрезвычайную глубину и покоряющую сердце благодатную мощь.

Старец Силуан не был священником и практически не имел учеников. В то же время в своих записях он уделяет внимание вопросам пастырской педагогики, рассматривая их всецело не в формально-дисциплинарном, а в мистико-аскетическом ключе. В его понимании, взаимоотношения пастыря (учителя) с его духовным чадом (учеником) не ограничиваются человеческой стороной, но имеют характер церковного Таинства[4], где главным действующим Лицом является Бог, соработниками которому свободно становятся пастырь и его ученик. Таким образом, ученик и учитель мыслятся стоящими не только «пред лицом» друг друга, как в гуманистической нерелигиозной педагогике, но, одновременно, и «пред лицом» Бога. И этот – Божественный – контекст задает совершенно иные цели и иную, онтологическую, глубину всему педагогическому процессу.

Священное Писание видит цель жизни человека в осуществлении им божественного призыва к совершенству богоподобия[5] и полноте богообщения[6]. В силу этого, христианская педагогика руководствуется необходимостью создать условия для приготовления человека к Вечной, а не временной жизни. Причем Вечная жизнь понимается, не как «загробное» существование, а всегда актуальный, но иной по отношению ко времени «образ бытия»[7]– «единый, непротяженный, непостижимой полноты акт Божественного бытия, которое, будучи надмирным, непротяженно объемлет все протяженности тварного мира»[8]. Причастный Вечности человек всей совокупностью своего существования привносит во временную жизнь начала святости, эту временную жизнь не отрицающие, но осмысливающие и преображающие.

Твердой основой и необходимым условием истинного пастырского служения преподобный Силуан считает любовь ко Христу. Подлинная любовь к Богу выливается в подлинную любовь к человеку, критерием которой для старца Силуана была любовь к врагам[9]. Эта онтологическая[10] основа пастырского служения выводит последнее за рамки социально-психологические, сообщая ему независимость от любых земных, человеческих обстоятельств и изменений, от степени благодарности или, напротив, неблагодарности ученика своему учителю. Пастырь усваивает в своем служении образ Христа[11] – Бога, Который «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф 5:45).

Высочайший пример и, своего рода, эталон пастырского служения вслед за Божественным Основателем Церкви дан Его учениками, святыми апостолами, которые «любили Господа, любили и народ, и эта любовь отняла у них всякий страх. Они не боялись ни страданий, ни смерти, и потому Господь послал их в мир просвещать людей»[12]. Таким образом, самоотверженность до «небоязненности смерти» является закономерным благодатным следствием любви ко Христу Богу и должной мерой пастырской любви к ученикам. Эта самоотверженность проявляется не столько в перенесении каких-либо физических страданий, хотя история Церкви знает и такое, сколько в готовности к страданиям духовным – состраданию грешникам и в их падении и в их покаянии. Истинные пастыри «скорбят, когда видят, что мы оскорбляем Бога и не даем Духу Святому жить в нас. На них ложатся скорби всей земли, и души их влекутся любовью Божиею и непрестанно молятся, чтобы испросить нам утешение в скорбях и мир всему миру»[13]. Причем эти «скорби» являют собой как субъективно-психологический, так и объективно-духовный, мистический аспекты пастырской любви. Пастырь сознательно и свободно сораспинается Христу за грехи вверенных ему Богом духовных чад, с благодарностью принимая благодатный дар «не только веровать, но и страдать за Христа» (Флп 1:29) в Его искупительной жертве за грехи всего мира. В этом следовании и подражании верховному Пастырю – Христу, духовник не только должен быть готовым нести скорби своих учеников, но и «радоваться, когда Господь приводит к нему какую-нибудь душу на покаяние»[14]. И эта радость жертвенной любви, с готовностью принимающей в свою душу чужую боль, без сомнения, имеет благодатный источник и созидательное, а не разорительное значение для духовного развития пастыря и его пасомых.

Любовь к врагам, которыми нередко с различной силой и продолжительностью становятся по отношению к пастырю его же духовные чада[15], а также решимость умирать «за други своя» в лице учеников, конечно, в их совершенном выражении являются предельными вариантами пастырского служения. Но, в понимании старца Силуана, нормой христианской жизни в целом и пастырского душепопечения в частности является, именно, совершенство. При этом мысль старца чужда как восторженной романтики, так и оторванного от жизни ригоризма. Он в полной мере отдает себе отчет в относительности всякого земного совершенства[16], но, вместе с тем, только в совершенстве богоподобия видит ту цель, в перспективе которой любое человеческое дело получает подлинный смысл, верный критерий и силу на завершение. Пастырь должен содержать в своем сознании и чувстве сердца эту перспективу и ориентироваться на нее в своей деятельности, постепенно возрастая «в мужа совершенного, в меру возраста полноты Христовой» (Еф 4:13).

Эта перспектива богоподобного совершенства и, вместе, сознание таинственного – «немощная врачующего и оскудевающая восполняющего»[17] – характера духовных взаимоотношений пастыря и ученика всецело определяет как понимание преподобным Силуаном пастырского служения, так и практику его личного отношения к духовникам и ко всякой от Бога поставленной власти вообще.

Св. Силуану чуждо чисто функциональное видение священнослужителей как администраторов или требоисполнителей. Не свойственно ему и разделение, а тем более противопоставление священнического и старческого – в высшем, пророческом смысле этого слова – служения. Епископы и священники для него – это пастыри, имеющие от Бога «великую благодать», заключающую в себе всю полноту и многообразие даров, необходимых для спасения и приведения к совершенству церковных чад[18]. В этом они – «наследники апостолов».

В служении пастыря старец выделяет две стороны. Во-первых, пастырь – это педагог. Он приводит ко Христу, учит покаянию, помогает «взойти на высоту смиренного духа Христова». Во-вторых, и эта сторона для прп. Силуана главная, пастырь – молитвенник за свою паству. Пастыри «молятся за нас Богу, чтобы все мы спаслись. Они, как друзья Христа, могут умолить Господа: живым испросить смирение и благодать Святого Духа; усопшим – прощение грехов; Церкви же – мир и свободу»[19]. Молитва за паству не только ей приносит духовную пользу, но и пастыря уберегает от рассеянности и погружения в суету чисто человеческих, житейских отношений, что является, казалось бы, неизбежным следствием постоянного и напряженного общения с людьми. Именно молитва за духовных чад переводит пастырское душепопечение с плана психологического в духовный. Пример подобной сублимации прп. Силуан видит в св. Иоанне Кронштадтском. «Помним, как после Литургии,– описывает старец свое впечатление от встречи с кронштадтским пастырем,– когда ему подали лошадь (экипаж) и он стал садиться, окружил его народ, ища благословения, и в такой сутолоке душа его непрестанно пребывала в Боге, и в такой толпе он не рассеивался и не терял душевного мира. Как же он достигал этого? — вот наш вопрос. Он этого достигал и не рассеивался, потому что любил народ и не переставал за него молиться Господу»[20]. Важно отметить, что в молитве за других, особенно, когда эти «другие» в каком-либо отношении и степени становятся нашими «врагами», святой Силуан, вообще, видит универсальное средство единения людей и их духовного, а часто, и земного преуспеяния. Не только пастырям, но и обычным начальникам, как и их подчиненным, необходимо молиться друг за друга, благодаря чему хранится в обществе «великий мир и любовь»[21].

Совершенно чуждый сколько-нибудь критического отношения к священникам, старец Силуан отмечает важность для пастыря внутренней аскезы, особенно смирения[22] и неприятия «плохих помыслов»: «Ты, может быть, думаешь: как может такой-то епископ, или духовник, или священник иметь Духа Святого, когда он любит поесть и имеет другие немощи? Но я скажу тебе: это возможно, если он не принимает плохих помыслов; так что хотя у него и есть некий порок, но это не мешает благодати жить в его душе, подобно тому, как зеленое дерево имеет некоторые ветви сухие, но это ему не вредит, и оно приносит плоды; или на поле много пшеницы, и хотя среди нее есть и плевелы, но это не мешает ей расти»[23].

Плодотворность духовного союза пастыря и его ученика, по мысли прп. Силуана, зависит от второго в неменьшей, а, пожалуй, и большей степени, нежели от первого. Ученик самостоятельно, хотя и не всегда до конца осмысленно, избирает стратегию взаимоотношения с учителем. И от этого выбора ученика, в конечном счете, зависит успешность или безуспешность педагогических усилий пастыря. Все это делает отношения духовника и его чада поистине творческими, ибо ученик выступает, своего рода, соавтором своему учителю в деле творения «нового человека».

Правильное отношение духовного чада к пастырю должно отличать благоговение перед ним. Благоговением характеризуется отношение человека к Богу. Благоговение перед человеком-пастырем возможно и необходимо в контексте понимания духовного окормления как Таинства Церкви, в котором посредством пастыря действует Сам Бог: «Всегда надо помнить, что духовник совершает служение свое в Духе Святом, и потому должно благоговеть пред ним»[24]. Благоговение, вырастающее из сознания таинственного характера взаимоотношений с пастырем, является исходным пунктом всех остальных аспектов этих взаимоотношений.

Другим, не менее важным, условием получения духовной пользы от общения с пастырем является предельная открытость перед ним: «Если человек не все говорит духовнику, то его дорога кривая и не ведет ко спасению, а кто все говорит, тот прямо пойдет в Царство Небесное»[25]. Искренность в обнаружении сокровенных тайников души, с одной стороны, имеет духовный смысл, так как исключает всякое лукавство перед Богом. С другой стороны, такая открытость имеет и психологическое значение: «Хорошо монаху быть послушливым и чисто исповедоваться, чтобы духовник знал, какие мысли любит его душа»[26] (курсив наш – И.С.). Таинственность духовного окормления не исключает человеческого действия духовника, но восполняет его ограниченность в меру духовной восприимчивости чада. Психологическая открытость души перед духовником в Таинстве преобразуется в духовную открытость перед действием божественной благодати: «Чрез духовника в таинстве действует Дух Святой, и потому когда выйдешь от духовника, душа чувствует свое обновление миром и любовью к ближнему, а если ты уходишь от духовника смущенный, то, значит, нечисто исповедался и сам не простил брату своему от души согрешений его»[27].

Еще одним аспектом правильного отношения к духовнику является смирение перед ним. Необходимость смирения может стать в сознании ученика серьезной проблемой в случае неопытности пастыря и потребовать от подвижника послушания немалой мудрости и мужества, чтобы не утратить видения духовного смысла и таинственного характера его повиновения учителю. «Кто хочет непрестанно молиться, должен быть мужественным и мудрым и во всем спрашивать духовного отца. И если духовник сам не проходил опытом молитву, то все равно спроси, и за твое смирение Господь помилует тебя и сохранит от всякой неправды (курсив наш – И.С.); а если ты подумаешь, что духовник неопытен, что он в суете, буду я сам руководиться по книгам, то ты на опасном пути и недалек от прелести. Много я знаю таких, которые так обманулись в помыслах своих и за свое презрение к духовнику не преуспели. Они забывают, что в таинстве действует благодать Святого Духа, которая и спасает нас»[28]. Непрестанная молитва является критерием духовного преуспеяния, которое невозможно без смирения[29]. Мысль старца становится особенно убедительной, если воспринимать данное суждение в контексте его собственного духовного опыта, в котором имели место долговременные трагические духовные состояния, во многом явившиеся следствием неопытности или ошибок духовников[30].

Непосредственным выражением смирения и, вместе, его важным условием является послушание пастырю, которому старец Силуан уделяет много места в своих записках.

Послушание есть подражание Христу. «Послушливый велик пред Богом. Он подражатель Христу, Который дал нам в Себе образ послушания»[31]. Послушание хотя и проявляется в повиновении человеку, однако смысл его заключается в познании воли Божией, направляющей послушника на путь спасения. Эта акцентированность внимания послушника на таинственном аспекте послушания пастырю отличает подлинное послушание от ложного, ориентированного всецело на личность самого пастыря. Мы должны отсекать свою волю перед пастырем в сознании того, что его любит Господь и вручил ему нас[32]. Перенос центра тяжести во взаимоотношениях пастыря и ученика на волю Божию предполагает, наряду с послушанием ученика, и необходимость послушания Богу самого пастыря в деле окормления его духовных детей. Вне такого соразмерения пастырем собственных педагогических действий с волей Божией неизбежны ошибки, которые совершали порой даже святые[33]. «Все беды от того, что мы не вопрошаем старших, которые поставлены нами руководить, а пастыри не вопрошают Господа, как надо поступить»[34].

Послушание не сводимо к дисциплине. В отличие от последней послушание исходит не из внешнего принуждения и страха наказания, а из любви к пастырю и ненависти к своеволию, препятствующему единению с Богом. «Истинный послушник ненавидит свою волю и любит своего духовного отца, и за это получает свободу молиться Богу чистым умом, и душа его свободно, без помыслов, созерцает Бога и в Нем покойна. Он скоро приходит в любовь Божию ради смирения своего и за молитвы своего духовного отца»[35].

В творениях старца Силуана утверждается прямая зависимость духовного преуспеяния, критерием которого является чистота ума и чистая молитва, от совершенства послушания пастырю. «Послушание святые отцы ставили выше поста и молитвы потому, что без послушания человек может о себе думать, что он подвижник и молитвенник, а кто во всем отсек свою волю пред старцем и духовником, у того ум чистый. Непослушливый монах никогда не познает, что есть чистая молитва[36]. Горделивый и любящий творить свою волю, хотя бы сто лет прожил в монастыре, ничего духовного знать не будет, потому что преслушанием оскорбляет старцев и в лице их — Бога»[37]. Послушание пастырю, лишенное всякой критики, становится причиной не деградации ума, а, напротив, – духовной мудрости, что, несмотря на кажущуюся парадоксальность, вполне объяснимо и в плане психологии[38] православной аскезы и в плане ее духовной логики. «Наша жизнь простая, но мудрая. <…> Но мудрости надо учиться долгим опытом. Дается она от Бога за послушание. Послушливую душу любит Господь, а если любит, то, чего бы ни попросила душа у Бога, даст ей. <…>…послушливый отсек свою волю во всем и слушает своего духовного отца, и потому ум его свободен от всякой заботы и чисто молится. У послушливого на уме один Бог и слово старца, а у преслушника ум занят разными делами и осуждением старца, и потому не может он созерцать Бога»[39]. Еще одно следствие послушания – обретение подлинной духовной свободы, проявляющей себя, по мысли преподобного, в ясном сознании прощения грехов, преодолении страха смерти, в любви к Богу и мире души. «Послушливый предался воле Божией, и за это даруется ему свобода и покой в Боге, и он молится чистым умом, а гордые и непослушливые не могут чисто молиться, хотя бы и много подвизались. Они не знают ни того, как действует благодать, ни того, простил ли им Господь грехи. А послушливый ясно знает, что Господь простил ему грехи, потому что слышит он в душе своей Духа Святого. <…> Послушливый предался воле Божией и не боится смерти, потому что душа его привыкла жить с Богом и возлюбила Его. Он отсек свою волю и потому ни в душе, ни в теле не имеет такой брани, которая мучит непокорного и своевольного»[40].

Послушание представляет собой не отношения между учителем и учеником, а, своего рода, вектор духовного самоопределения, смысл которого заключается в преодолении «замкнутого круга» индивидуалистического своеволия с тем, чтобы исполнить волю Божию. В силу этого, послушание самоценно и не связано жестко с духовным уровнем пастыря. «И если старец плохого характера, то хотя это и великое горе для послушника, но послушник должен за него молиться Богу во смирении духа, и тогда Господь помилует послушника и старца»[41]. Послушник должен руководствоваться не спонтанно возникающей симпатией или антипатией к духовному руководителю, но волей Божией, с определенной, хотя до времени и не осознаваемой, целью вручившей его именно этому пастырю. Послушание предполагает не пассивность потребителя духовных благ, требующую обязательной святости пастырских слов и личного примера, но активность в напряженном искании познания божественного Промысла о себе, где пастырский совет является лишь одним, хотя и наиболее значимым, из многих средств. Для послушания, в конечном счете, важно не что говорится, а как исполняется. Подлинный предмет аскетической культуры послушания – не дела человека, а его внутреннее устроение, характеризующееся степенью самоотвержения и, как следствие, мерой любви к Богу и ближним.

Изложение старцем Силуаном различных аспектов христианской педагогики указывают на предельно личностный характер всего педагогического процесса. Оставляя за скобками подробное изложение богословского понимания личности, скажем только, что оно существенно отличается от принятого в современной светской психологии. С богословским понятием личности связана идея о неповторимости конкретного человека и его несводимости к какой бы то ни было детерминации, включая сюда даже благодатное воздействие Бога. Следствием пастырского видения свободы и личностного своеобразия ученика становится осознание малоплодности применения отработанных методик. Весь педагогический процесс здесь всегда предельно конкретен и зависит не от внешне усвоенных приемов, а от духовного устроения и личностной неповторимости учителя и его ученика. Критерием истинности и источником внутренней энергии этого процесса является мера осмысления и осуществления главной заповеди Евангелия в жизни пастыря и его духовного чада: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя» (Лк 10:27).

 

---